Матерый

Только родившись, Шурка сразу понял, что жить не так-то уж и просто. Да и родился он не в теплой квартире на чистой простынке, а в каких-то кустах на голой, но теплой земле.

Темно поначалу было, страшно. Звуки разные, шорохи, запахи резкие. Крики иногда, да лай от которого сердечко билось, как бешеное. Шурка тоже кричал в первое время. Кричал, когда холодно было, кричал, когда кушать хотелось, кричал, когда натыкался на что-то мягкое и дрожащее. Кричал и успокаивался, когда мама приходила и начинала колыбельную петь. Сладкую такую колыбельную. Как молочко, которое Шурка с боем отбивал у чего-то мягкого и пищащего. Это потом он понял, что не один был. Были и братья, и сестры. Все, как один. Мягкие, дрожащие, крикливые и полосатые.


А потом темнота рассеялась, и Шурка увидел мир. Мир был прекрасным, а Шурка еще очень маленьким, чтобы это понимать. Тогда он еле ползал, а видел лишь одни кусты, да колючий репей, который потом мама вытаскивала, когда возвращалась вечером. Но любопытство Шурки было уже не унять, и пока его братья и сестренки спали, свернувшись в маленькие клубочки, Шурка бегал по зарослям, гонялся за странными, резко пахнущими жуками, да гудящими пчелами, пытался лапой сбросить прицепившийся репей, а потом возвращался к родному кусту и ждал маму. Но в один из вечеров мама не пришла. Не пришла она и на следующий день.

Шурка было начал плакать, но потом уснул. Спал он тревожно, изредка просыпался от странных рокочущих звуков, а потом снова засыпал. Пока однажды не проснулся и не увидел, что остался один. Были лишь резкие запахи, щекочущие нос, которых он еще не встречал, и холодная земля в том месте, где еще вчера спала его семья. 
Шурка не стал плакать и искать их. Вместо этого он грустно посмотрел на родной куст, а потом, задрав хвост трубой, отправился вперед, даже не оглянувшись. Лишь раз он оглянулся, посмотрел на доставучий репей, прицепившийся к хвосту, тихо мяукнул и побрел дальше сквозь кусты и высокую траву.

Голодно было, но Шурка быстро привык. Он ловил ящериц, которые частенько смотрели на него, открыв рот. Ловил полевых мышей, которые поначалу ловко обманывали наивного охотника. И долго смотрел на солнце, пока оно не скрывалось за горизонтом. Тогда, немного отдохнув, Шурка шел дальше. 
Теперь его не пугали жуки и пчелы. Да и на резкие звуки он тоже внимания не обращал, пока однажды не испугался так сильно, что чуть на месте не умер. Виной всему была большая собака, которая носом ткнула Шурку в бок, и из-за чего он отлетел в ближайшие кусты. Но Шурке не было страшно. Была лишь злость на невиданную доселе громадину, которая громко гавкала и скакала вокруг него.

Шурка прижал уши к голове и страшно зашипел. Глаза его сверкали, как угли, а острые когти, чуть обломанные, раз за разом пролетали в опасной близости от собачьей морды. Шурка не боялся, страх давно прошел. Остался лишь бешеный стук сердца и жуткий противник, который вдруг отскочил в сторонку при виде еще большей громадины. Тут уж Шурка не стал дожидаться чего-то, а сразу решил юркнуть в кусты, но не успел. Его подхватили руки. Шершавые, грубые руки, которые пахли сладким молоком. Не таким, как у мамы, но молоком. А потом Шурка услышал голос.

- Ишь дикий какой, - рассмеялся голос, а Шурка вдруг понял, что ему ни капельки не страшно. Он даже подставил мордочку под шершавый палец и замурлыкал. Тихонько замурлыкал. Он же дикий, а дикие так просто на ласку не реагируют. Шурка лишь слабо вздрогнул, когда голос резко и грозно произнес, - Фу, Волчок! Не видишь, маленький? Боится тебя, маймун. 
- «Ничего не боюсь», - подумал Шурка, поняв, что ругают не его, а собаку, которая на этот раз ласково лизнула его в нос, заставив громко чихнуть. 
- Подружились? Чей же ты такой? – спросил голос. Шурка внимательно посмотрел на человека, который, в свою очередь, смотрел на него. Это была старушка. Крепкая, полноватая, загорелая. С милой улыбкой и серыми глазами. – Не Тайкиной ли кошки, а? 
- «Может, и Тайкиной», - фыркнул Шурка. 
- Ладно. Пойдем домой, пока тебя другие собаки не порвали. Молока тебе дам, а там и решу, что делать, - ответила старушка, а потом задумалась, глядя на Шурку. – Как звать-то тебя, дикий? Шуркой будешь? 
- «Да я и так Шурка», - подумал котенок, но ничего не ответил, потому что говорить не умел. – «Шуркой и буду».

Так Шурка стал Шуркой. А хозяйку свою, которая его от Волчка спасла, он Любаней звал. Вот просто так. Любаня и все. Нравилось ему это имя. Да и с Волчком он потом подружился и иногда притаскивал старому псу одну-другую полевую мышь, пойманную в огороде. А потом смотрел, как седомордый дуралей гоняет мышей по земле и не собирается их есть. Но Шурка не ругал Волчка. Понимал, что тот старый, а Любаня добрая слишком, чтобы пса выгнать.

К Любане Шурка недолго присматривался. Как та молока ему налила, да еще и хлеба покрошила, Шурка тут же старушку полюбил. Поел все быстро и подчистую, да на колени к ней запрыгнул. И давай колыбельную мурлыкать, пока Любаня не уходила делами заниматься, положив его на кособокий табурет. 
Но просто лежать Шурке было скучно. Вот и принялся он все разведывать и разнюхивать. В курятнике побывал, с петухом подрался, к свиньям заглянул, в амбар, где зерно хранилось. Ох и загорелись у Шурки глаза, когда он запах-то мышиный почуял. Понял он, что где-то там, внутри больших колес, наполненных зерном, мыши живут. Настоящие мыши, не полевые на один укус, а жирные, на зерне откормленные.

Долго Шурка в амбаре сидел. Все мышей караулил. Все их норы нашел и грязь, ими оставленную. Слышал он, как они в глубине амбара скребутся, его запах чуя. Слышал, как Любаня его кушать зовет. Но Шурка охотился, а когда охотился, то на мелочи не отвлекался. Подождет молоко, а вот мышь нет. То она есть, а то и нет её. Ждал Шурка. Долго ждал и дождался.

Вернулся он утром и с огромным животом. Запрыгнул по привычке в окно, потом спрыгнул на пол, затем к Любане на кровать. И подарок старушке прямо на грудь положил. Ох и кричала она со страху-то, а Шурка лишь виновато хвостом мотал. 
- Ой, Шура! Ой, маймун! – причитала Любаня, держась за сердце. – Ой, напугал бабушку. 
- «Если мала, так я потом еще поймаю», - подумал кот, смотря за тем, как хозяйка его мышь на улицу выбрасывать несет. 
- Это амбарные, чи, мыши? – спрашивала Любаня, наливая Шурке молока в блюдечко. – Амбарные, точно. Вон жирные какие. Кушай, красота моя. Кушай, да всех их изведи. 
- «А как же. Там их много еще», - думал Шурка, лакая сладкое молоко с хлебом. – «И тебе хватит, и Волчку, и мне».

Но мыши скоро кончились, а Шурка новую забаву нашел. Котов чужих гонять, что по дворам лазают. Здоровые это коты были, морды в шрамах. Но Шурка их не боялся. Как перелезет такой через забор, Шурка уже несется и всю дурь из наглеца выбивает. Вой стоит, что аж Волчок в будке лаем заходится, да Любаня с веником бежит. После этих битв у Шурки шрамы оставались, на память. Так Любаня говорила, когда ваткой ему царапины протирала. Шурка шипел, грозился, но Любаню не кусал. Знал, что хозяйка ради него старается. Вот и ворчал немного, по-хозяйски. 
- Ой, Шура. Ну разодрали тебя. Чуть глаз не выбили, - причитала Любаня после очередной драки. 
- «Не выбили же. Зато больше не полезет», - мурлыкал Шурка, когда старушка его за ухом начинала почесывать. Любил он эти моменты и ждал их всегда.

Только Любаня сядет вечером на лавке во дворе, а Шурка уже бежит. Мяукает, об ногу трется, да на руки просится. И мурлычет потом, когда Любаня ему шейку чешет. Мурлычет и на калитку смотрит. Вдруг мышь пробежит, или кот приблудный. Но тихо всегда было вечерами, прохладно. Дремал Шурка, нежась под шершавыми пальцами Любани, да о прошлом думал. Как он без неё жил бы? Так и ловил бы мышей полевых, да ящериц, кабы не Волчок. Да и не жизнь бы то была, а так… выживание. Без молока, без Волчка и без Любани.

А одним вечером Любаня грустная сидела. Шурка мяукнул было, а старушка лишь слабо улыбнулась. Даже Волчок помалкивал в будке и не ворочался. Страшно стало Шурке, волнительно. Он и об ногу потрется, и в глаза заглянет, и лапкой руку тронет, а Любаня, как сидела, так и сидит, вдаль смотрит. Потом только сказала, что за кручина у неё.

- Крыса, Шурка, - вздохнула она, почесывая кота за ушком. – Цыплят таскает. Уже пятого утащила. И нору ж ей забила, и отраву засыпала, а ей хоть что. 
- «И на крысу найдем управу», - мурлыкнул Шурка, посмотрев Любане в глаза. 
- Наглая стала, жуть. Днем уже в курятник лазает. Пришлось цыплят в дом забрать, а иначе всех утащит, гадина. 
- «Больше не утащит», - подумал Шурка и спрыгнул с колен старушки. – «Не утащит, Любаня. Уж я позабочусь».

Долго Шурка эту крысу караулил. Это вам не мышей глупых и жирных ловить, которые в стены врезаются. Крыса хитрая была и огромная, все время Шурку обманывала. Только кот за ней припустит, как она в щель между курятником и свинарником шмыгнет и пищит насмешливо, кота ругая. Долго Шурка её караулил. И подкараулил однажды.

Ночью это было. Любаня спала уже, Волчок в будке брехал на редкие машины, которые мимо дома проезжали, да куры квохтали на насесте. Не видел никто, как на крыше Шурка сидит и вниз смотрит. Неподвижный, как камень. Только шерсть на загривке слабо колышется, да хвост резко из стороны в сторону скачет. 
Не пошевелился кот даже тогда, когда крыса из щели выскользнула. Не пошевелился, когда она в курятник прошмыгнула. Но сразу сорвался с места, когда потревоженная курица раскудахталась, а за ней и остальные.

Замер Шурка на пороге. Стоит и на крысу смотрит, а та на него глазами блескучими. Посторонится чуть, Шурка тоже. Вперед чуть пробежит, Шурка тоже. Даже петух старый молча на насесте сидел и пошевелиться боялся. Знал, старый, что сейчас добрая драка будет. 
Шурка кинулся на крысу без предупреждения и воя. Молча выпустил кинжалы из мягких лапок, уши прижал, зубы оскалил и вперед бросился. И крыса на него кинулась. Поняла, гадина, что не скроется уже. Выход один был из курятника и выход этот Шурка закрывал. Тогда от воя кошачьего все собаки на улице лаем зашлись и Любаня на кровати подскочила.

Долго Шурка с крысой бился. Никак поганая подыхать не хотела. Дважды она его своими зубами доставала, а там где достала, кровь текла. Извернулась крыса и отхватила Шурке кусочек уха, но кот начеку был и мощным ударом лапы опрокинул её на спину и впился клыками в горло. Заверещала тут воровка, принялась вырываться, но Шурка крепко её держал, пока не задохнулась она и не обмякла. Но и тогда кот не бросил добычу. 
Принес он её испуганной Любане, возле ног бросил, а потом в огород убежал. Силы восстанавливать. Только коты и собаки знают особые травы, что раны быстро заживляют. Поваляются в них, погрызут немного, два дня полежат и здоровы. Шурка тоже знал такие места. Знал и то, что только эти травы его от клыков крысы спасти могут.

Он вернулся через неделю. Худой, шатающийся и весь в шрамах. Но нашел в себе силы, запрыгнул к Любане на колени, свернулся калачиком и уснул. И спал так крепко, как никогда не спал. А Любаня ему не мешала. Лишь воду меняла, да молоко с хлебом разводила постоянно. Шурка проснется, чуть поест, воды попьет и снова спать. Долго он от той битвы отходил, но все-таки вернулся. Вернулся слепым на один глаз, без куска уха, с подранной мордой и боком.

Любаня его больше не ругала, если Шурка случайно блюдце с молоком опрокинет или спать на пороге ляжет. А ночью улыбалась, когда Шурка к ней приходил. Запрыгнет ей на грудь, когти вытащит и мурчит, пока не заснет окончательно. 
Долго Шурка жил у Любани. Так же на мышей охотился в амбаре, Волчку их приносил, да по старой памяти в курятник заглядывал, чтобы крысиный дух не пропустить. Больше никуда Шурка не ходил, да и незачем ему это было. 
Уляжется на лавочке и дремлет, иногда окидывая рассеянным взглядом двор. Даже коты чужие перестали его донимать. Шурке достаточно было посмотреть и протяжно мяукнуть, как от незваных гостей только запах и оставался.

Зимой Шурка дома ночевал, лишь изредка на прогулки выбираясь, а летом к Любане дети и внуки приезжали. Они восхищенно разглядывали старого кота, чесали его за ушком, а Шурка снисходительно мурлыкал и показывал внушительные когти, которые так и не потеряли своей остроты. 
- Матёрый, - уважительно говорил сын Любани, поглаживая кота по спине. 
- «Матёрый», - соглашался Шурка, наслаждаясь ласковыми прикосновениями. 
- Еще какой матёрый, - поддакивала Любаня. – Всех крыс у меня извел, мышей в амбаре, да и котов чужих гоняет. Хозяин. 
- «Нет, Любаня. Ты хозяйка», - фыркал Шурка. – «А я матёрый».

Однажды Шурка заболел. Ни молока с хлебом не ел, ни к воде не прикасался, ни на ласки не отзывался. Ляжет на кровати, свернется клубком и смотрит на Любаню. Долго смотрит, пронзительно. И слабо мурчит, когда к его шее прикасаются знакомые, ласковые руки. Хоть и плохо ему было, ничего не показывал Шурка. Но Любаня сама все видела.

- Что такое, Шура? – спросила она, когда кот из последних сил запрыгнул к ней на кровать и уселся рядом. 
- «Уходить пора, Любаня», - подумал Шурка, но ничего не сказал. Лишь прикоснулся лапой к руке хозяйки. 
- Ничего, поправишься еще. Следующим летом еще толще и здоровее будешь, - говорила она, а кот рассеянно ее слушал. 
- «Уходить пора, Любаня», - подумал он еще раз и, потершись напоследок о руку хозяйки, тяжело спрыгнул с кровати и направился к выходу из дома.

Он оглянулся только раз, как тогда, в далеком прошлом. Оглянулся, посмотрел на родной дом и ушел. Ушел не наивным котенком, а матёрым котом.

(с) Гектор Шульц