Октябрятская звёздочка не тускнела. Я нарочно слюнил её каждое утро, чтобы Екатерина Семеновна не называла меня засранцем. Она любила повторять:

— Врёшь, засранец! Вон и звёздочка у тебя потускнела.

А у меня не тускнела.

Когда папа сказал, что мы едем в Москву, я обрадовался.

— К дедушке Ленину! — запрыгал козликом.

— К дяде Срулю, — корректно поправил папа.

Сруль меня сразил.

— Хочу к Ленину! — заупрямился я.

Мама успокаивала.

— Сперва к дяде, потом к дедушке.

— Пусть к дяде, — хныкал я, — только не к Срулю!..

Мама потянула папу за локоть, зашипела:

— При ребёнке зови его Израилем!

И тут же мне:

— Поедем к Израилю, да?

Свет в очах померк.

Я завопил и, вцепившись руками в звёздочку, бросился наутёк. Материнские руки нежно ухватили за шиворот.

— Не поеду в Израиль! — бился я в истерике.

— Тихо! — затравленно озираясь, шептала мама. — Не в Израиль, а к дяде Срулю, в Москву.

— Хоть к Срулю, хоть куда, только не в Израиль!

Папа пошёл на кухню, откупорил бутылку. Мама на него не злилась.

Москва оказалась большой, дядя маленьким. Я стеснялся его имени и называл «дядя Дядя». Вообще-то он был добрым. Угощал конфетами. Но я не брал. От мысли, что они побывали у Срули, меня тошнило. Однако, разговаривать с ним, отвернувшись к стенке, любил.

— Дядя Дядя, а где дедушка Ленин?.. А почему не в Смольном?.. А Екатерина Семеновна говорила, что у него есть близнец — Партия… Дядя Дядя, а Партия девочка?.. А как же она близнец, у неё тоже борода?

Дядя, как и дедушка Ленин, знал несколько языков. Когда я что-то рассказывал, он всегда посмеивался, и называл Екатерину Семёновну «дрекенкоп», что по-древнегречески означало — классная руководительница.

— Давай отведём его в мавзолей! — вздыхала мама. — Ребёнок же просит.

Папа стоял на своём.

— Зачем же в мавзолей? Давай сразу в морг. Там больше трупов, пусть выберет посвежее.

— А Екатерина Семеновна говорила, что он живее всех живых! — голосил я.

— Твоя Екатерина Семеновна, — цедил папа, — такая б-б… большевик со стажем. Она тебе расскажет, эта передовица!.. Её весь райком…

— Да, — шмыгал я носом, — она на доске почёта.

— Во-во… И на доске, и под забором.

Потянув папу за локоть, мама зашипела.

— Да идите вы… в мавзолей! — отмахнулся он.

— Ура! Идём к дедушке Ленину.

И мы вошли в метро.

Колхозницы со снопами пялились по-бычьи. Рабочие грозили молотками. Я показал им язык, и бегущие ступеньки унесли меня прочь.

На Красной Площади продавали мороженое. Шоколадное эскимо. «Мороженое и Ленин, — подумал я, — что ещё надо?»

Детское счастье незатейливо.

Папа встал за потной тёткой.

— Хотел в мавзолей — стой! — сказал он, поправляя на мне панамку.

Мороженое капнуло на сандалик.

— Это за чулками? — всхлипнул я горестно. (Мама говорила, что без чулок из Москвы не уедет).

— За Лениным, — вздохнул папа.

— А его можно купить?

— Нет. Только покататься.

Людская цепочка петляла, изгибалась, то сжимаясь пружиной, то вытягиваясь тонкой лентой. Конца ей не было. Мы топтались. Солнце палило.

— Есть у революции начало, нет у революции конца… — бормотал папа непонятное.

Периодически меня отводили в тень, поили и поливали из фляги.

— Может, у него обед? — предположил я.

— Проверим.

Оставив маму за потной тёткой, мы двинулись вдоль живого ручейка к мраморному кубическому домику.

— Пиво! — всё повторял папа, протирая лоб платочком. — Ни одной бочки. Кремль называется…

От скуки я едва не проковырял в носу дырку. Секундная стрелка двигалась, минутная ползла, часовая прилипла. Два раза я терял сознание, три — ел мороженое, четыре — ходил в туалет, раз семь хныкал. Потом со мной приключилась истерика.

— Пусть меня простит дедушка Ленин! — орал я. — Пусть Екатерина Семеновна простит, но я хочу к дяде Срулю, в Израиль!

Люди оборачивались. Тётка, со словами «я тут стояла!» ледоколом двинула вперёд, обставив нас на добрый десяток.

Мама, сделав отсутствующее лицо, тихо проговорила: «Чей это ребёнок? Кто потерял ребёнка?» Папа ощутимо врезал под попу.

— Ленин так Ленин, — подумал я, растирая кулаком сопли, и затих.

Последние полчаса клевал носом, сидя у папы на «копках-баранках».

У мавзолея встречали мужчины в одинаковых серых костюмах. Они держали пальцы на губах и очень забавно шипели. Папа поставил меня на брусчатку, взял за руку. Послюнив звёздочку, я спросил:

— Кто эти дяди?

— Ленинцы.

— Верные?

— Вернее не бывает.

Мы прошли тёмным коридором, скользнули за тяжёлую гардину. Потянуло холодом. Ленинцы были повсюду. Тусклая подсветка едва освещала щиколотки. Я спотыкался, тычась лицом в чей-то зад. Наступал на ноги. Ежесекундно озирался.

— Где же Ленин?

— Вон, — папа направил мою голову руками.

Больше я ничего не спрашивал.

— Он спит? — вжимаясь спиной в ствол акации, шмыгал я носом. Ответ меня страшил.

Папа кашлянул, строго посмотрел на маму.

— Говорил тебе, надо сразу в морг!

— Да, спит, — с вызовом проговорила мама.

— Съел отравленное яблоко?

— Угу.

— Кто ему дал, ведьма?

— Фани Каплан.

— Фани?

На душе стало совсем гадко. Так звали мою бабушку.

— Может, его поцеловать? — спросил я с надеждой.

— Прекрасная идея, — сказала мама. — Хороший мальчик.

— Я попрошу Екатерину Семеновну.

— Во-во, — скривился папа, — её разве что Ленин ещё не целовал. Передовицу!..

(с) Эдуард Резник