Наверное, я плохой сын. Вернее всего очень плохой. Злой, не помнящий родства и совершенно не дорожащий родственными чувствами. Года три не был я у бати. А кроме меня туда и придти уже не кому. Грустно сидеть на лавочке и перебирать в голове всех тех, кого по недосмотру рока пережил. Занятие унылое и тягостное. Совесть-сучка подсовывает всё новые и новые доводы в пользу моего окончательного падения. И тут же, словно в насмешку опровергает их занятостью и прочими приличествующими в подобной ситуации атрибутами.
А солнышко разгулялось не на шутку. Жарит так, будто и не начало мая, а целый июль. Кто-то маленький, но необычайно звонкий и задорный радостно верещит в вышине. Земля пахнет весной, сыростью и родами. Ещё чуток терпения и начнётся. Трава, цветы, листва. Запахи! Опять они будут тихой сапой просачиваться ночами в открытую форточку, и снова будут сводить с ума и будоражить воображение.

А фотокарточка батина совсем пришла в негодность. Надо бы поменять. Папка, устал я, как же я устал. Что же так обрыдло-то всё. Депрессия? Наверное, она. А на кладбище тишина, какая. Если не считать этих суетящихся пигалиц, то просто вакуум. И плачется. Сладко так плачется, как в детстве. Когда не надо было делать умные начальственные морды, напускать на себя важность и озабоченность. Когда мы просто жили, радуясь каждой минуте существования под солнцем.

Приходит странная отрешённость. Наблюдаю себя сидящего на лавочке, как будто со стороны. Вот я пошевелился, достал из кармана сигареты, закурил. Почесал ухо, смешной какой. И ощущение единства с миром, ласковое и трепетное. Пытаюсь удержать этот миг, зафиксировать его ещё хоть на мгновение, но нить разрывается. В душе пустота и боль.

Засиделся я, однако. Вечереет, вон и птицы спать укладываются. Да что со мной сегодня творится? Просто устал, загнал себя? Наверное. Всё деньги позорные, как в том анекдоте: - Дайте мне таблетку от жадности, да побольше! А отдохнуть не мешало бы. Забуриться к корешам в джунгли сибирские, побродить с ружьём незаряженным, попить водки у лесного озерца, словить клеща, желательно не энцефалитного. Найти бабу, тёплую и покладистую, с большими мягкими титьками. И чтобы у неё обязательно была небритая, мохнатая, как борода у дедушки Ленина.

И чтобы упасть в этот центр мироздания мордой пьяной и поплакать тихо и сладко. А она гладила бы по голове и приговаривала: - Ну, что ты сердешный, что ты? Всё образуется, всё ещё будет. И чтобы вверху шумели вершины сосен, да хоть бы и кедров, и запах, женщины переплетался с терпкими запахами земли.

И потом любовь, очень много любви. До сбитых коленок, до порванной уздечки. Такой жаркой и всепроникающей любви-случки, когда каждое движение даётся, как последний раз в жизни. Когда можно всё и всё позволяется. И уже на последнем издыхании доползти до ласковой прохлады и с шумом ввалиться в мягкие и понимающие озёрные струи. Упасть на дно и лежать так, презрев время и пространство. Лежать до тех пор, пока воздух не закончится в лёгких. И тогда…

Вечер, ты тут не скучай батя. Досвидания, я ещё вернусь. Когда-нибудь насовсем. Но, не сейчас, много недоделанного, незавершённого. Пора мне…