Верни себе девяностые!
Дмитрий
Медведев написал "Россия, вперед!". Интересный манифест. Предлагает
спорить, возражать. Не обошлось и без обычных теперь оборотов. Мол,
говорят "иногда и о том, чтобы вернуться в "демократические"
девяностые. Но возврат к парализованному государству недопустим". Ох,
не знаю, но общество сейчас уж точно — паралитик.
Поговорим о девяностых, Дмитрий Анатольевич?
Тем более что вы их политический наследник.
"При дедушке". Популярный оборот на блогах и форумах. Так перемигивается сетевая молодежь. Беззвучная ирония интернета в ответ гремящему телевизору. Телевизор повествует о райских порядках нови и беспределе "лихих девяностых". Врешь, отвечает телевизору тридцатилетний диссидент, который при дедушке Борисе в школу ходил, а потом студентом стал. Все помню! При дедушке был идеал.
В этом интернет-стебе есть горькая правда. Ведь что отличает то время от этого? Хотя бы небольшое, но присутствие ценностей. Идеалы пускай и не были определяющими, но все же сверкали сквозь пиджаки и безрукавки властителей и их врагов.
Смерть идеалов сделала последующие "тучные годы" временем сухим и однотонным. Кусок спрессованной пустоты. Победа низких технологий, по правде — одного бабла.
Сам-то я никогда не любил режимы. Демократическую власть не принял. В том числе за ту ее мягкотелость, которую игривое воображение желало заменить стальной мускулатурой. И я знаю еще многих пишущих и размышляющих, общего со мной поколения, которые не любили "гнилые девяностые", с началом "славных нулевых" воспрянули, но сегодня оглядываются на утраченное время, как Онегин на Татьяну, которую не разглядел.
Диагноз в том, что нулевые обнулили и обмелили противоборствующие идеалы. Под шелест цепных бабосов нет ни у кого идеалов. Даже тени не обнаружишь. Раньше идеи были у всех и в переизбытке. Сегодня идейные в проигрыше.
И чего делать тому, у кого есть еще силы искать и не соглашаться?
Человек начинает озираться. Перебирает времена и имена, как в эстрадном проекте "Имя России". И взгляд упирается в недавнее, во вчерашнее десятилетней давности.
Пожалуй, надо полетать над светлыми и далекими островками бывшего.
1991-й. Конец августа. Танки выведены. Теплынь, Тверская улица. На лицах прохожих спокойная надежда. Кругом какой-то фруктовый аромат гражданственности. Заскакиваю в троллейбус.
— Леди, пожалуйста! — звонко восклицает паренек с черными усиками и пластмассовым трехцветным значком на белой рубахе.
Он вскакивает, и пожилая женщина опускается на его место, улыбаясь и кивая. Никакой потешности, все смотрят ободрительно, занимается небывалая жизнь... И я, мальчик 11 лет, сочувствую этой благородной жизни.
1992-й. Колючая метель. Проспект. Мерцание киосков. Возле Дворца молодежи скрипит и крутится сквозь потоки снега медный круг с медным наконечником, торчащим из сердцевины. Авангардный памятник соорудили днем. Я стою, заметенный, наблюдаю, как он неповоротливо и забавно крутится, и шоколадка "Милки вэй", открытие вечера, торопливо тает во рту.
1997-й. Город Ковров, простая девчонка, соломенные волосы, сидим в городском цветущем парке, пьем сладенький ликер и все громче смеемся. Среди прочего рассказывает, что дедушку-рабочего расстреляли когда-то в древности по доносу за анекдот, а сестрица из Владимира недавно была в Париже, возили их туда всем классом, и привезла оттуда духи, а потом, допивая бутылку, соломенная Света начинает пародировать Ельцина, и смех наш летит в небеса, задевая густые ветки, и с небес русский полумесяц ухмыляется царственно и благожелательно.
1998-й накануне кризиса — Манеж, столичная ухоженная герла в оранжевых тряпицах и с золотой до белого каления башкой, она мурлычет хит Лагутенко, животик ее с колечком в пупке трется о мрамор, смотрим в пенные воды Неглинки, и вдруг она бросает: "А чо, Кириенко прикольный!", и эта фразочка как взрыв бомбы, я не согласен, но поражен, опрокинут в омут отчаянной страсти, темень в глазах, и мы поцеловались.
Я возвращаю себе девяностые — без всяких усилий, через память, запахи, ассоциации, образы девушек. О, крамола!
Оглянувшись, видишь: девяностые сложны. Длинные, они соединяли причудливо два слагаемых: злобу смуты и смутность порывов. Время краха судеб, страха и колоссальных надежд, пробуждения желаний. Время бешеного веселья, Гуляй-Поле сорвиголов. И время упрямого чаяния жить в границах права. Власть девяностых была вспыльчива, но отходчива, потому что имела узду — идеал. Именно идеал, наивный образ "Нового Света" удерживал власть от искушения решить все просто и разом. А ведь власть могла. Вряд ли ее противники отказали бы себе в удовольствии мстительной расправы, выиграй они. Власть била иногда кулаком по столу, но и договаривалась, смирялась...
"Дедушка" не был мстительным и позволял унижать и поносить себя везде и всюду.
Девяностые — разные, как всякая эпоха. Они не отгорожены от остальной истории. Кому-то казалось, что система выстраивается и общество обретает внятные черты. Действительно, происходило отвердевание строя. Одновременно это было регрессом, путешествием в абсолютизм. Романтика 91-го, шоковая терапия, залпы 93-го, приватизация, Чечня, агитпроп 96-го, дефолт, ставка на преемника-силовика.
И все же, если охватить ту эпоху одним взглядом, ее надо бы вспоминать благодарно не только и не столько тем, кто цвел при власти, а тем, кто кричал и лютовал и до сих пор, сделав карьеру на воплях, остается в обойме. Это сегодня переговоры с оппозицией внушительно проводит УБОП. Тогда же было тридцать красных губернаторов. Меня возмущала повсеместная нищета, невыплата зарплат, несправедливость, утрата образования... Но вспомним тогдашнюю цену на нефть. Попробуем сейчас повыживать, когда долбануло кризисом. Была выбранная Дума, блокировавшая президентские законы, с которой приходилось бесконечно торговаться. Бунтовщики-шахтеры загорали на Горбатом мосту, опекаемые горячей кухней. Ельцин амнистировал своих лютых врагов.
Идеал хранил страну от большой крови.
Новая элита от идеала отказалась. Начисто.
Именно теперь надо спросить себя об идеале. На дворе пошлая имитация порядка. Но есть ли уверенность в пользе диктата даже во имя действенного большого проекта?
Вопрос о плате за величие.
Мой выстраданный ответ: нет.
По-настоящему я дал себе ответ на этот вопрос осенью 2007-го в тихом кабинете одного высокого чиновника, где тот рычал об "интересах государствах".
Ежовы и вышинские воспроизводятся у нас с дивной легкостью, а всякая самобытная личность истребляется на раз-два.
И задумываешься: быть может, девяностые были трудным и медленным движением к прогрессу. Путь к достатку и свободе прошли, например, чехи. Пыталась пройти огромная РФ, не дав себе распасться, удерживая под своим влиянием весь бывший СССР. Кто знает, если бы вас не перечеркнули, чумазые девяностые, то златые нулевые могли стать временем прорыва. Россия была бы вменяемой, современной, европейской. Однако мы раздавили побеги свободы, сорвали плющ со стены, и открылся голый камень. Кризис встречаем — дикие, со всеми переругавшись. Одуревшие. А стена идет трещинами.
Ну а басни про пораженчество, на смену которому пришло величие,— фальшивы до изжоги. Такая же была державная риторика. О Родине, под аккомпанемент Зыкиной, вещала партия власти "Наш дом — Россия". Осетию и Абхазию отстояли военной силой еще в 92-м. Первую чеченскую славили на Первом и РТР. Флагом Победы в 96-м вновь стал красный. Подняли храм Христа Спасителя. Ельцин грозно напоминал Америке про ядерные ракеты.
Все это происходило с одним отличием от сегодняшнего дня. Патриотика не была навязчивой, безысходной и непроглядной. Как теперь, когда на улицах вправе собираться лишь массированный югенд, а любого очевидного оппозиционера закидают кусками дерьма.
Думаю, трудная правда о том неоднозначном и просто хорошем, что осталось за плечами, должна быть сказана нелиберальными устами. Без ангажированности. Словами народника. Никто не имеет такого морального права, обернувшись, послать воздушный поцелуй запретному, как те, кого принято называть левыми. Эти слова потому и важны, что совершенно невыгодны и вопиюще антикарьерны, они одиноко и безумно пролетят и погаснут, пока грохочет телевизор. Почему девяностые были не приняты мной? Может быть, дело в том, что я почти не застал советский период и не мог сравнить. Может быть, причина в том, что всегда судишь свое время раздраженно и задумываешься потом. Вот и я пытаюсь сейчас, когда дверь эпохи закрыта, на исторической лестнице, что-то передумать.
Оглянулся на дверь. Растерянно...
Там же — юность моя, ранняя, отрадная до боли. И не только моя.
Какого черта мы должны проклинать свою юность!
Поговорим о девяностых, Дмитрий Анатольевич?
Тем более что вы их политический наследник.
"При дедушке". Популярный оборот на блогах и форумах. Так перемигивается сетевая молодежь. Беззвучная ирония интернета в ответ гремящему телевизору. Телевизор повествует о райских порядках нови и беспределе "лихих девяностых". Врешь, отвечает телевизору тридцатилетний диссидент, который при дедушке Борисе в школу ходил, а потом студентом стал. Все помню! При дедушке был идеал.
В этом интернет-стебе есть горькая правда. Ведь что отличает то время от этого? Хотя бы небольшое, но присутствие ценностей. Идеалы пускай и не были определяющими, но все же сверкали сквозь пиджаки и безрукавки властителей и их врагов.
Смерть идеалов сделала последующие "тучные годы" временем сухим и однотонным. Кусок спрессованной пустоты. Победа низких технологий, по правде — одного бабла.
Сам-то я никогда не любил режимы. Демократическую власть не принял. В том числе за ту ее мягкотелость, которую игривое воображение желало заменить стальной мускулатурой. И я знаю еще многих пишущих и размышляющих, общего со мной поколения, которые не любили "гнилые девяностые", с началом "славных нулевых" воспрянули, но сегодня оглядываются на утраченное время, как Онегин на Татьяну, которую не разглядел.
Диагноз в том, что нулевые обнулили и обмелили противоборствующие идеалы. Под шелест цепных бабосов нет ни у кого идеалов. Даже тени не обнаружишь. Раньше идеи были у всех и в переизбытке. Сегодня идейные в проигрыше.
И чего делать тому, у кого есть еще силы искать и не соглашаться?
Человек начинает озираться. Перебирает времена и имена, как в эстрадном проекте "Имя России". И взгляд упирается в недавнее, во вчерашнее десятилетней давности.
Пожалуй, надо полетать над светлыми и далекими островками бывшего.
1991-й. Конец августа. Танки выведены. Теплынь, Тверская улица. На лицах прохожих спокойная надежда. Кругом какой-то фруктовый аромат гражданственности. Заскакиваю в троллейбус.
— Леди, пожалуйста! — звонко восклицает паренек с черными усиками и пластмассовым трехцветным значком на белой рубахе.
Он вскакивает, и пожилая женщина опускается на его место, улыбаясь и кивая. Никакой потешности, все смотрят ободрительно, занимается небывалая жизнь... И я, мальчик 11 лет, сочувствую этой благородной жизни.
1992-й. Колючая метель. Проспект. Мерцание киосков. Возле Дворца молодежи скрипит и крутится сквозь потоки снега медный круг с медным наконечником, торчащим из сердцевины. Авангардный памятник соорудили днем. Я стою, заметенный, наблюдаю, как он неповоротливо и забавно крутится, и шоколадка "Милки вэй", открытие вечера, торопливо тает во рту.
1997-й. Город Ковров, простая девчонка, соломенные волосы, сидим в городском цветущем парке, пьем сладенький ликер и все громче смеемся. Среди прочего рассказывает, что дедушку-рабочего расстреляли когда-то в древности по доносу за анекдот, а сестрица из Владимира недавно была в Париже, возили их туда всем классом, и привезла оттуда духи, а потом, допивая бутылку, соломенная Света начинает пародировать Ельцина, и смех наш летит в небеса, задевая густые ветки, и с небес русский полумесяц ухмыляется царственно и благожелательно.
1998-й накануне кризиса — Манеж, столичная ухоженная герла в оранжевых тряпицах и с золотой до белого каления башкой, она мурлычет хит Лагутенко, животик ее с колечком в пупке трется о мрамор, смотрим в пенные воды Неглинки, и вдруг она бросает: "А чо, Кириенко прикольный!", и эта фразочка как взрыв бомбы, я не согласен, но поражен, опрокинут в омут отчаянной страсти, темень в глазах, и мы поцеловались.
Я возвращаю себе девяностые — без всяких усилий, через память, запахи, ассоциации, образы девушек. О, крамола!
Оглянувшись, видишь: девяностые сложны. Длинные, они соединяли причудливо два слагаемых: злобу смуты и смутность порывов. Время краха судеб, страха и колоссальных надежд, пробуждения желаний. Время бешеного веселья, Гуляй-Поле сорвиголов. И время упрямого чаяния жить в границах права. Власть девяностых была вспыльчива, но отходчива, потому что имела узду — идеал. Именно идеал, наивный образ "Нового Света" удерживал власть от искушения решить все просто и разом. А ведь власть могла. Вряд ли ее противники отказали бы себе в удовольствии мстительной расправы, выиграй они. Власть била иногда кулаком по столу, но и договаривалась, смирялась...
"Дедушка" не был мстительным и позволял унижать и поносить себя везде и всюду.
Девяностые — разные, как всякая эпоха. Они не отгорожены от остальной истории. Кому-то казалось, что система выстраивается и общество обретает внятные черты. Действительно, происходило отвердевание строя. Одновременно это было регрессом, путешествием в абсолютизм. Романтика 91-го, шоковая терапия, залпы 93-го, приватизация, Чечня, агитпроп 96-го, дефолт, ставка на преемника-силовика.
И все же, если охватить ту эпоху одним взглядом, ее надо бы вспоминать благодарно не только и не столько тем, кто цвел при власти, а тем, кто кричал и лютовал и до сих пор, сделав карьеру на воплях, остается в обойме. Это сегодня переговоры с оппозицией внушительно проводит УБОП. Тогда же было тридцать красных губернаторов. Меня возмущала повсеместная нищета, невыплата зарплат, несправедливость, утрата образования... Но вспомним тогдашнюю цену на нефть. Попробуем сейчас повыживать, когда долбануло кризисом. Была выбранная Дума, блокировавшая президентские законы, с которой приходилось бесконечно торговаться. Бунтовщики-шахтеры загорали на Горбатом мосту, опекаемые горячей кухней. Ельцин амнистировал своих лютых врагов.
Идеал хранил страну от большой крови.
Новая элита от идеала отказалась. Начисто.
Именно теперь надо спросить себя об идеале. На дворе пошлая имитация порядка. Но есть ли уверенность в пользе диктата даже во имя действенного большого проекта?
Вопрос о плате за величие.
Мой выстраданный ответ: нет.
По-настоящему я дал себе ответ на этот вопрос осенью 2007-го в тихом кабинете одного высокого чиновника, где тот рычал об "интересах государствах".
Ежовы и вышинские воспроизводятся у нас с дивной легкостью, а всякая самобытная личность истребляется на раз-два.
И задумываешься: быть может, девяностые были трудным и медленным движением к прогрессу. Путь к достатку и свободе прошли, например, чехи. Пыталась пройти огромная РФ, не дав себе распасться, удерживая под своим влиянием весь бывший СССР. Кто знает, если бы вас не перечеркнули, чумазые девяностые, то златые нулевые могли стать временем прорыва. Россия была бы вменяемой, современной, европейской. Однако мы раздавили побеги свободы, сорвали плющ со стены, и открылся голый камень. Кризис встречаем — дикие, со всеми переругавшись. Одуревшие. А стена идет трещинами.
Ну а басни про пораженчество, на смену которому пришло величие,— фальшивы до изжоги. Такая же была державная риторика. О Родине, под аккомпанемент Зыкиной, вещала партия власти "Наш дом — Россия". Осетию и Абхазию отстояли военной силой еще в 92-м. Первую чеченскую славили на Первом и РТР. Флагом Победы в 96-м вновь стал красный. Подняли храм Христа Спасителя. Ельцин грозно напоминал Америке про ядерные ракеты.
Все это происходило с одним отличием от сегодняшнего дня. Патриотика не была навязчивой, безысходной и непроглядной. Как теперь, когда на улицах вправе собираться лишь массированный югенд, а любого очевидного оппозиционера закидают кусками дерьма.
Думаю, трудная правда о том неоднозначном и просто хорошем, что осталось за плечами, должна быть сказана нелиберальными устами. Без ангажированности. Словами народника. Никто не имеет такого морального права, обернувшись, послать воздушный поцелуй запретному, как те, кого принято называть левыми. Эти слова потому и важны, что совершенно невыгодны и вопиюще антикарьерны, они одиноко и безумно пролетят и погаснут, пока грохочет телевизор. Почему девяностые были не приняты мной? Может быть, дело в том, что я почти не застал советский период и не мог сравнить. Может быть, причина в том, что всегда судишь свое время раздраженно и задумываешься потом. Вот и я пытаюсь сейчас, когда дверь эпохи закрыта, на исторической лестнице, что-то передумать.
Оглянулся на дверь. Растерянно...
Там же — юность моя, ранняя, отрадная до боли. И не только моя.
Какого черта мы должны проклинать свою юность!
(с)С. Шаргунов
Комментарии 20