За последние лет десять Россия так и не стала открытой страной. Она не открылась миру, а лишь приоткрыла форточку. Приоткрыв форточку, она страшно испугалась. Во-первых, стала куда-то стремительно испаряться надышанная поколениями, спертая, но греющая сердце патриота духовность. Во-вторых, вдруг оказалось, что свобода предполагает личную ответственность.

Давно известно, что многие люди, проведшие годы в местах заключения, начинают панически бояться выходить на волю — они не знают и не понимают, что им там делать. Там надо как-то самому решать, что и как. Сладкое для зэка слово «свобода», слово, которым клянутся и божатся, наполняется метафизическим содержанием, не имеющим ничего общего с пониманием свободы свободного человека. Свобода для зэка — лучезарная абстракция, чреватая катастрофическими по своим последствиям разочарованиями при столкновении со свободой реальной.

Став рутинной реальностью, миф о капитализме в определенном смысле лишил существование смысла, лишил мечты. А вот еще фундаментальное изменение в российской жизни — люди стали ездить по миру. Но и тут разочарование: заграница при ближайшем рассмотрении не оказалась раем, люди там, как выяснилось, не скользят по поверхности тротуаров на воздушных подушках, а ходят, как и мы, по земле.

Неприязнь к Западу раскручивалась постепенно, явившись реакцией на недавнее страстное обожание, лишенное даже намека на критику. И в этом обожании, и в этом разочаровании очень много детского, очень много от того страшного шока, какой испытывает ребенок, когда вдруг узнает, что Дед Мороз — это вовсе никакой не Дед Мороз, а обернутый в блестящую вату дядька из Института культуры. Как и ребенок, российское общество обидчиво и подозрительно. Всюду подстерегают опасности и чудятся подвохи. Если ребенок с разбегу треснется лбом об угол шкафа, его бессмысленно уверять в том, что виноват в этом несчастье не шкаф и даже не тот коварный злодей, который поставил шкаф на его пути, а он сам. Его не надо ни в чем убеждать, его надо погладить по головке и сказать, что он лучше всех.

Чем больше разочарований, тем больше гордости. Фатальная невозможность (отсюда — и нежелание) стать как все обернулась широкомасштабной эпидемией самобытности. Поскольку поднимающаяся, как тесто, и выпирающаяся из-под крышки национальная гордость великороссов не может быть вовсе беспредметной, подворачиваются все новые и новые объекты любования. Иногда — довольно причудливые. Когда я прилетел в город Норильск, очень симпатичный и общительный водитель, встретивший меня в аэропорту и довезший до гостиницы, всю дорогу охотно и абсолютно добровольно комментировал все то, что мелькало за окнами машины. «Вот это медный комбинат, — говорил он. — Когда ветер дует от него, то воздух в городе становится таким желтоватым. Хотя зимой, когда полярная ночь, все равно ничего не видно. А вот когда ветер дует со стороны серного завода, это чувствуется сразу, по запаху». Все это было поведано не без гордости. Но какая-то особенная гордость прозвучала в его голосе, когда он спросил меня: «Видите этот сугроб?» (Да, я совсем забыл сказать, что дело было в конце мая.) — «Это какой сугроб? — спросил я. — Вон тот, черный?» — «Ну да, вот этот. Ну так вот. Этот самый сугроб, чтоб вы знали, не тает ни-ког-да. Даже когда вокруг жара. А у нас ведь и жара тут бывает, вы не думайте. Недолго, правда, — недели две. Так вот, даже когда жара кругом, вот именно этот сугроб не тает. Представляете себе? Загадка природы», — заключил он с вполне законной вечномерзлотной гордостью.

Чем больше гордости, тем больше неизбывного провинциализма с его пыльной скукой, с его агрессивностью, с его обидчивым нытьем, с его невозможностью и нежеланием посмотреть на себя со стороны. А со стороны Россия выглядит сегодня как очень скучная и не очень полезная для здоровья страна, сама себя — вроде как в свое время реку Неглинку — загнавшая в нефтегазовую трубу. И очень скоро может случиться так, что лишь через нее одну, через эту трубу, и будет осуществляться зыбкая связь с миром.